Специально. Со всеми нами это сделали… специально… Одно дело понимать, что люди такими рождаются, тут уж что поделать, но они нас просто… Создатели. И ведь не обманули…
— Ты не любишь розы? — спрашиваю, чтоб спросить хоть что–то, говорить о людях нет сил, слишком велико потрясение от его откровенности.
— Ненавижу, — а ведь он у меня… только с розами всегда и ассоциировался. И сидим мы сейчас ни где–нибудь, а в розарии, и место он выбирал. — Я вообще не люблю садовые цветы. Именно за фальшь. За несоответствие природе. За издевательство над природой. Ты посмотри на все эти розы. Ни земля, ни солнце их не создавали. И ни земля, ни солнце их не прокормят. В природе все гораздо проще. Милей, естественней. В природе есть скромный цветок с пятью лепестками. И размер его невелик, и цветет он весьма недолго, и запах его едва уловим, и оттого невероятно приятен. Но они же так не хотят. Все эти Древние, гордящиеся богатством и пышностью своих садов. Выводящие все новые сорта путем бесконечных скрещиваний и генных модификаций. Боги дали нам землю. Уже красивую. Так они модифицировали и совершенствовали ее до тех пор, пока она не погибла. И ведь продолжают. Все равно продолжают. Модифицируют. На этой земле живут люди. Прекрасные и интересные такими как есть. В своей первозданности. А не клоунами из якобы свободной страны.
— Что–то все это тебе не мешает… Морщишься, но пьешь, да? — такие красивые слова. Правильные, обличительные. Борец за права природы. Но сам–то при этом кто? — Я вспомнила теперь, у Анхена в доме валяется куча фотографий. Твоих. Ты бегал к нам едва ли не ежедневно, совал повсюду свой нос, попивал взахлеб нашу кровь… А теперь мы тебе — просто клоуны? Потому что тебя, мерзавца, любим?
— Ты права, бегал, — не отрицает, соглашается. — Каждый день, верно. А до этого дождаться не мог, когда ж я Высшим стану и право посещения получу. Язык ваш учил, историю. С восторгом слушал разговоры старших о вас, о планах, результатах, прогрессе, которого уже довелось добиться. А фотографии… фотографии меня и сломали. Анхен и половины не знает, насколько там было все… горько. Я расскажу, если ты хочешь об этом слушать.
Киваю. Все, что я могу сейчас — это слушать. Оглушенная, потерянная, растерзанная. Может, хоть что–то пойму. Хоть его. Такого красивого. Умеющего быть таким добрым. И такого жестокого.
— Достижения людей в вашей стране всегда делились для меня на те, с которыми мы вам помогли, и те, которые полностью ваши. И там, где помогли, был повод гордиться за нас — ведь какие мы молодцы, не просто как к корму, учим, развиваем. Но этим больше гордились Древние. Собой гордились. А мне безумно интересно было все то, чего люди добились сами, чему у эльвинов даже близко аналогов не было. Люди как особый вид, идущий своим, особым путем. Анхен тогда не слишком понимал, в чем там прелесть, но никогда не мешал… И вот появилась фотография. Это полностью ваше, человеческое. Связанное с вашими особенностями зрения, созданное на той материальной базе, что имелась… Вот человеческие фотографы–первопроходцы для меня были гении. Мастера. И при этом художники, создающие на основе своего технического открытия произведения искусства. Да, я им помогал. Моделью, чернорабочим. Часами, днями. Я был ими восхищен, и меня не задевало, что я у них на подхвате, а не они у меня…
Чуть помолчал. Продолжил:
— А потом пришла Ара. Высокомерная, жестокая, извращенная, пресыщенная всем, кроме чужой боли. Поинтересоваться, «чем так занят наш мальчик». Нет, она не оценила ни мастерства, ни новаторства, ни прикладной пользы. Для нее это было — балаган, глупость без смысла и содержания. Тогда она уже вовсю играла в другие игры. И двое лучших фотографов поехали с ней за Бездну, пылая неземною страстью и жаждая отдать ей все. И это самое «все» она брала с них две недели. Она умела пытать, не убивая, чтоб кровь хоть и текла, да вся не вытекала. И отрезая им пальцы, сдирая кожу, все интересовалась у них, любят ли они ее по–прежнему, готовы ли они и дальше терпеть ее «ответные чувства». И они любили. Она пытала их самыми страшными пытками, а они все равно любили. Это было немыслимо, неправильно, чудовищно, но — было. Тянулось и тянулось…
Вновь замолкает, находит мою руку, подносит к губам, целует пальцы.
— Я бы хотел сказать тебе, что я благородно за них вступился, или хотя бы воткнул им нож в сердце, чтоб прекратить мучения… — на миг сильно сжимает мне плечо, вновь отпускает. И продолжает. — Но я тот, кто я есть. Ара была сильнее, и я промолчал… За них вступилась Яська. Несовершеннолетняя девчонка, без крупицы магии и силы. Никогда не бывавшая в Стране Людей, да и не особо этой страной интересовавшаяся. Попытавшаяся остановить свою «мать», потому, что так поступать нельзя. Неприемлемо. Недопустимо. И горевшая за это, словно факел… Вот за сестру… За сестру уже ничего было не жалко, ни жизни, ни чести… Когда вернулся Анхен, фотографы были мертвы, Яська полностью восстановилась и умоляла ничего ему не говорить, а я только залечивал свои раны. Я долго тогда лечился… А Анхен сказал: сам дурак, зачем полез под горячую руку, большой же мальчик, последствия представлять должен… — он снова молчит, и мне совсем не хочется комментировать сказанное. Как и думать о том, что его безумная мачеха сделала тогда с ним, с его сестрой, что творила с теми бедными фотографами, если даже вампирская девчонка, рискуя здоровьем, за них вступилась.
— Вот с тех пор я и не появляюсь в вашей стране без необходимости, — все же находит он слова, чтобы закончить. — И ни любить, ни желать никого из этих выдуманных людей со сломанной психикой я не могу. Я предпочитаю полевые цветы и дикую охоту.
— А дикую — это как?
— Это когда жертва знает, что она жертва, и ненавидит охотника, и пытается уничтожить его или сбежать.
— А такое… разве бывает? Ты хочешь сказать, что есть люди, которые вас… ненавидят?
— Когда–то, Ларис, нас ненавидели вообще все люди. Никто не жаждет быть добычей, это естественно. Людей обратили в рабство и низвели до уровня животных. Больше они не боялись. И не пытались сопротивляться. Но утратили вкус. Тогда и появилась ваша страна, плод извращенной фантазии гурманов-Древних, — очередной раз за это утро он походя сломал мою картину мира, перевернув известную с детства историю с ног на голову. — Но остались и свободные люди, те, кого, подобно диким животным, оставили бродить по лесам, благо они так и не вышли из первобытности. И когда мне приедается вкус местных рабов, я не притворяюсь благодетелем, я иду в лес, выслеживаю и убиваю добычу. Да, моя добыча — люди. Они — наша еда. Единственно возможная в этом мире. И если я хочу жить — я должен питаться. И я принимаю это за данность, а не грущу о временах, когда вместо крови пили гранатовый сок. Вот наши Древние — живут иллюзиями и сходят с ума от несовпадения иллюзий с реальностью. Пытаются играть в благодетелей человечества и, подобно дядюшке Анхену, стремятся вырастить из людей некое подобие древних эльвинов, усиленно прививая им все лучшее, возвышенное, благородное. А потом они этих недо–эльвинов едят, потому как жажда никуда не делась, и у них крышу сносит от несовпадения того, что они себе напридумывали с объективной реальностью. И как результат деятельности безумных вампиров — у нас целая страна безумных людей.
